Субботнее небо было затянуто облаками - без намёка на тучи, но и без солнечного света. Под колёсами машины Рамона шуршали листья, - он ехал к небольшой площади рядом с церковью Монте-Верди. На этих улицах не было ни одного человека, и можно было бы сказать, что город мёртв... Но впереди была встреча со служителем храма, а значит, город жив. Город всегда жив, пока есть священник.
Погода не давала повода для веселья - это был типичный осенний день, который обычно изображают на картинах. Деревья в золоте и багрянце, низкие облака в лужах, ветер - не промозглый, но уже с намёком на приближающуюся зиму.
На клумбе около антикварной лавки сидела кошка и облизывала лапу. Профессор приветственно помахал ей из окна машины, но кошка лишь хмуро проводила его взглядом. Кажется, ей не давали покоя мысли о её подросткового возраста котёнке, куда-то подевавшемся полмесяца назад.

Серебристый Aston Martin плавно подъехал к лестнице, ведущей в храм. Рядом со ступенями сидел в своей коляске Реймонд. Дон Трилья заглушил мотор и выехал из салона на своей коляске, новой, недавно доставленной в Приют.
- Добрый день, мой дорогой друг. Надеюсь, Вы ждёте меня не слишком долго? - произнёс чётко, но, чтобы не нарушать спокойствие деревни, негромко, Рамон.

«Вокруг была жизнь, но жизнь, полная сил и здоровья, а он понимал, что больной волк тащится по следам больного человека в надежде, что этот человек умрет первым».
    В этот момент  отец Доминик услышал шелест колес снаружи и, бросив тоскливый взгляд на недочитанную страницу, закрыл книгу. «Любовь к жизни» была одним из его любимых творений Джека Лондона и, даже читая ее в четвертый раз, он не любил отвлекаться на что-нибудь еще. Но важнее, куда важнее выполнить свой долг, свое предназначение. Он нужен людям, слуга Божий, а эти люди нужны ему, потому что он живет их жизнями. Священник встал, бережно положив старую потрепанную книгу на скамью, где только что сидел, и ровным шагом направился к дверям.
    Эти двери были достаточно высокими и тяжелыми, но святой отец привык открывать их одним сильным движением. Словно бы договорился с ними. Пожалуй, каждый раз, открывая эти двери, он выглядел как герой фантастического фильма – не хватало лишь бьющих из церкви лучей света, в которых строгая фигура священника кажется черной, но разум верующего сам способен дорисовать эти лучи.
    «Любовь к жизни» была своего рода символом сегодняшнего дня. Contra spem spero – надеюсь вопреки надежде. На улице было тихо, спокойно и прохладно – осень на миг подарила ему свои свежие объятия и морозное дыхание и отступила перед теплом храма и его служителя.
    – Добрый день, господа, – он кивнул обоим мужчинам.
    Церковь была немолода, но, благодаря пожертвованиям верующих пациентов Приюта, церковь вовремя ремонтировалась. Эти двое были не первыми, кто лишился возможности ходить, так что церковь помимо крутых ступеней имела еще и пандус. Преподобный широко распахнул двери и посторонился. Его прихожанин явно был одет слишком легко для нынешней погоды.

Да, явление из врат церковных Божьего слуги вроде бы смиренной пастве получилось триуфальным, можно сказать, фееричным. Только лучей света фаворского, бьющих из-за спины высокой фигуры в особенно чёрной из-за освещения сутане недоставало.
Хотя и так внушительно вышло… вышел?.. ― Cкиннер вполне оценил эффектность мизансцены. 
Почему, по привычке, про себя оформляя видимое в слова, писател назвал немногочисленную паству в лице себя и дона «вроде бы смиренной»? Да просто потому, что ежели Рамон и выглядел, и говорил, томные взгляды на небо и храм бросая, и голосом играя-теплея, именно кроотко, то в себе Восьмой смирения не находил ни на грош. Ни критичность скиннеровская врожденная никуда не делась, ни наблюдательность писательская отключаться не подумала. И она-то, наблюдательность, сразу отметила, что вышедший священник отнюдь не благостен.
Интересно, ― смерив служителя Господа внимательным, если не сказать – пристальным взглядом тёмных, и обычно тёплых глаз с головы до пят, Рэймонд тоже поздоровался, лишь сейчас сообразив, что он и до того, с доном, говорил по-итальянски:
― Buongiorno, padre.
Без особого придыхания в голосе, лицемерить Рэймонд никогда не любил. Он был сейчас по-британски сдержан, вежлив, даже почтителен, но и только. Он уважал вышедшего из церкви не менее, чем любого другого человека, однако пока и не более.
Услышав слова едущего первым по заботливо пристроенному пандусу Трильи о друге, «который раньше не был в церкви», Рэймонд, двигавшийся следом, не скрываясь, фыркнул, качнул головой и мягко поправил товарища:
― Вы ошибаетесь, Рамон. Я крещён в католическую веру и в храме бывал. Не раз в год, конечно, приходил на исповедь и к причастию, как положено доброму католику, но бывал. Изредка.
Внутри храма, куда они без проблем закатились, по крайней мере, не дуло, а секунд через пять, в течение которых сеньор Трилья уже объявил о своих намерениях, а Скиннер успел оглядеться, оценивая обстановку и чуть ухмыляясь при виде витражей, бывший штурман понял, что не ошибся – отопление работало, и можно снять ветровку. Кто знает, сколько времени придётся здесь сидеть… уехать сразу было бы невежливо, хотя и хотелось.

Отредактировано Рэймонд Скиннер (27-10-2012 21:42:56)

В глазах падре чувствовалось тепло жизни. Ему хотелось доверять,  и уже можно было снять камень с души... Но спутник Рамона был зажат и неуверен. Кажется, он вообще бы не поехал сегодня в уютную церковь, если бы не приглашение друга.
[audio]http://prostopleer.com/tracks/4795608JrCT[/audio]

И Рамона перемкнуло. Вначале тихо, как подобает вести на исповеди, он начал разгоняться. Голос его креп, а громкость увеличивалась.
- Наверное, стоит начать с самого начала. Нет, всем понятно - родился, был маленький... Начну с сознательного возраста.
И практически всю сознательную жизнь я шёл по жизни вопреки. Вопреки - мнению родителей, желавших, чтобы я постигал в Колумбии искусство убивать людей, отравлять жизни. И я выбрал научную стезю - археологию. И, идя чуждой тропой, добился результата. Не сидя при лампах в лекторских залах, - я путешествовал по миру, собирая воедино крупицы древних знаний, видя картины, которые не снились многим - и которые уже не увидеть никому. Ветхие фолианты рассыпались в пыль, прекрасные комнаты дворцов заваливало камнями, навеки погребая под землёй великолепие былой мощи. Хотя Университету было накладно обеспечивать все эти поездки, - каявшийся уже не мог остановиться. Не мог говорить спокойно. Он чувствовал себя, как когда-то - перед горсткой людей в антикварной лавке - гордый предводитель, вдохновляющий идущих за ним на будущее сражение.
- Я было свыкся с этим укладом жизни, привык к поездкам и новым впечатлениям - но тут произошло непредвиденное. Мой отец умер, убитый вместе с моим братом мафиозной группировкой. И надо было это преодолеть. Надо было двигаться дальше, переступить через комфорт бытности профессора археологии. Так я стал главой одного из крупнейших наркосиндикатов мира - двигаясь вперёд, несмотря ни на что.

Разгорячённый Рамон рукой указал наверх, глядя горящими глазами прямо в тёплые очи падре.
- И жив я тоже... Не благодаря усилиям врачей и достижениям науки. Я жив вопреки мнению большинства, желанию людей видеть меня на том свете. И я не собираюсь сидеть в  инвалидной коляске без дела, подобно тому искалеченному сброду, что выпрашивает подаяние. Я буду творить и совершенствовать себя и мир вокруг, - от возбуждения Рамон даже вытянулся на сидении, словно собираясь встать с кресла, пойти к алтарю, к Богу.
- И я клянусь! Клянусь на Святой Библии, именем матери, что когда-нибудь я встану. Встану и пойду вперёд, ведя за собой людей, тех, кто захочет не сидеть на месте, сложа руки!

Отредактировано Рамон Эрсилио Трилья (10-12-2012 00:54:48)

Взгляд не скользнул прочь от лица исповедающегося – но стал цепче и вдумчивее. Взгляд становился серьезным и, быть может, улыбка постепенно ускользнула, но лишь потому что ей было здесь уже не место. Каждый раз, слушая, он был серьезен и будто бы сам уходил в мир человека, который говорил с ним. Однако он оставался наблюдателем, беспристрастным и суровым.
          Судьба сводила его с разными людьми. Судьба сводила его с теми, кого он убил бы, если мог. И в сравнении с большинством из них история Рамона не казалась ужасной. Это было еще во времена Нью-Йорка. Один богатый капризный маньяк замучил четырех юных девушек, прежде чем его поймали. Человек незаурядного ума и большого состояния, он тянул до последнего и требовал исповеди перед казнью. Он был столь же умен, сколько жесток. Его понятия о справедливости, вере, наказании были страшно извращены, и смерть каждой из несчастных девушек он считал возмездием. Как тяжелы должны быть лежащие на бедняжках грехи, чтобы они расставались с жизнью так долго и поистине страшно. Одна из них регулярно посещала церковь его, Доминика – он сам нашел ее на ступенях храма. Изломанную, израненную, с выжженным влагалищем, глубокими порезами по всему телу, снятой с рук кожей и изрезанными губами. Клочья вырванных маньяком волос прилипли к некогда кровоточащим ранам. Его тогда стошнило там же, рядом с трупом. Возможно, герр М. знал, что преподобный нашел одну из его жертв, и даже их встреча была спланирована им заранее.
          В сравнении с герром М. Рамон был невинным агнцем и жертвой обстоятельств. Преподобный молчал, и молчание это тянулось и после того, как разгорячившийся исповедающийся замолчал. Конечно же, обстоятельства…
          – …не оправдание, – пробормотал себе под нос отец Доминик, скользя взглядом по окнам.
          Он молчал, собираясь с мыслями. Его восхитила вера и внутренний свет Рамона, когда тот обещал встать во что бы то ни стало. Ему нравился взгляд этого человека, и отец Доминик чуть прищурил глаза, вглядываясь в лицо мужчины в коляске с удовлетворением – будто бы он только что нашел в этом лице то, что искал.
          – Я уверен, что ты встанешь, сын мой. Такие, как ты, не сдаются, потому что не хотят сидеть на шее у Бога. Но берегись и следи за собой, чтобы гордость и смелость, которые звучат в твоем голосе, однажды не превратились в гордыню. Какие грехи ты совершил после того, как занял место своего отца? Раскаиваешься ли ты в них?

Исповедь – и не шепотком уже, не sotto voce*, а в полный голос, продолжалась. Похоже, и падре, и профессор про Скиннера попросту забыли, а тому становилось все более неловко... как Восьмой ни старался не слушать отнюдь не тихие речи исповедника и кающегося грешника, (хоть на покаяние рассказ сеньора Трильи не слишком походил... точнее, походил меньше всего... ладно, не походил совсем), законы физики – акустики то есть, явно противоречили правилам морали – бывшему штурману с его теперешнего места все было отлично слышно.
Рэймонд уже всерьёз обдумывал возможность отъехать подальше... да хоть вперед, к витражу... то есть к алтарю, под предлогом того, что свечку надо поставить – за здравие, за упокой и святому храма... да впрочем, и не предлог это даже, просто привычная рациональность: раз угодил в церковь – надо уж сделать что положено. Но… с места он не сдвинулся, потому как боялся сбить настрой верующих, ведь исповедь, в какой бы форме она не проходила – штука тонкая, будут тут всякие ездить мимо туда-сюда, собьётся же атмосфера доверительности. Так что лучше, тактичнее и правильнее, все же сидеть ровно на своём месте и лишних движений не совершать, лишних звуков не издавать… и вообще, не отсвечивать, да.
Глаз Восьмой по-прежнему не поднимал, подушечки рэевых пальцев соприкасались, кисти, сложенные домиком, прикрывали нос, рот и подбородок, а потому скрыли бы и легкую усмешку, только собравшую мелькнуть на губах Скиннера от воодушевляющих слов святого отца:
– Я уверен, что ты встанешь, сын мой.
О, конечно, всё правильно… задача церкви – утешать и поддерживать веру… не только в Господа, но и в благость его деяний, а значит, в добрый исход любого дела. Всё логично и закономерно…  Рамон ещё не потерял надежду, ещё жил по принципу агента свет-Малдера – «I Want to Believe».
Блажен, кто верует, тепло ему на свете, – в очередной раз припомнил строку русского классика Восьмой, скрывая за ресницами уже, во взгляде проявившийся на миг сарказм, слабый, но тем не менее. – Меня сей суровый падре едва ли утешил бы так легко… для меня уже верна и действительна лишь первая часть девиза – «Хочу». Хочу – и добиваюсь, чего хочу, а вопросы веры… ну их, вместе с ответами. Изверился я… возможно, в силу характера, изверился слишком легко и быстро. Тот самый случай, когда горе от ума: знаешь, что при нынешнем состоянии медицины встать тебе не особо светит – и не слишком веришь уже, даже при самом горячем желании. Ясное дело, это не священника проблема, а моя, но… поскольку к исповеди и любым другим церковным делам (окромя разве свечки поставить) я сейчас и покуда причастен только как вольно… то есть невольнослушатель, то проблемы и вовсе нету, как таковой, ни у кого.
– Но берегись и следи за собой, чтобы гордость и смелость, которые звучат в твоем голосе, однажды не превратились в гордыню, – по долгу службы предостерёг сеньора Трилью слуга господень, и усмешка, надёжно так спрятанная в тени густых и длинных скиннеровских ресниц, блеснула более явно.
М-да-а… – хмыкнул про себя Рэймонд, – вот с этим у нас, горделивых, понимаешь ли, шотландских горцев, и вовсе тяжело по праву рождения… горды так, что аж в пословицу вошли, да и со смирением как-то уж вовсе туго. Не смиряемся, хоть кол на голове теши. 
Ужасно, должно быть, но гордыню Восьмой страшным чем-то не считал. У него вообще сложилось весьма терпимое отношение к так называемым грехам, и совсем не потому, что сам он был неким великим грешником и прощал в первую очередь себя… просто ошибки, которые назывались этим пугательным словом, несли наказание сами по себе, в себе, самим фактом своего совершения, собственно. Единственным настоящим грехом в их семье считалась неблагодарность… и. судя по тому, что слышал Рэй, Рамон Трилья этим отвратительным качеством не страдал…
Месть? Что ж… отомстить врагу тоже не грех. – Как уже было сказано, всепрощение христианское явно Скиннера не отличало, притом, что прощал он относительно легко. Но есть вещи, которые спускать нельзя, – так он считал. – Господь, возможно, обидчиков и накажет, да только сподобиться на это может уже не при жизни обидчика. Господу-то торопиться некуда…
А вообще… если совсем честно, интересно было послушать. Про мафию в целом Скиннер знал не больше любого другого европейского обывателя, не слишком любящего кинодетективы, и за-ради общего развития читавшего классический роман Марио Пьюзо. Недавно собравшись написать очередной, приснившийся ему в готовом виде фантастический роман, Рэймонд вынужден был временно отложить стóящую задумку по причине острой нехватки знаний об изнанке криминального мира – не хотелось гнать совсем уж пургу. А тут, как-никак – живой мафиозо, даже более чем знакомый, рассказ, что называется, из первых рук, не интернетная солянка.                                     

____________________________
*вполголоса (ит.)

Отредактировано Рэймонд Скиннер (03-03-2013 20:49:05)

Да, заслушался Восьмой, задумался, была у него такая дурная привычка – даже крохи новой информации связывать с тем, что он уже знал, выстраивать собственные догадки по поводу причин и взаимодействий старых-известных и новых-полученных-сейчас фактов. Вот и сейчас, слушая рассказ сеньора Трильи, Скиннер припоминал всё, что читал о колумбийских наркокартелях, бедственном положении крестьян и других низших слоёв населения, и сшивал их с тем, что невольно услышал от молодого дона. Захватывающее, между прочим, занятие, несмотря на то, что сведений было плачевно мало… ну вот как-то не интересовался он мафиозным вопросом, заинтересовался бы – знал больше, безусловно.
Анализ требует сосредоточенности, потому неудивительно, что бывший штурман почти отключился от внешних раздражителей, и если б даже в Дом Божий сейчас завалился в полном составе оркестр его земляков-волынщиков, он и то не сразу бы это заметил. А уж тихо подошедшего и тихо усевшегося священника номер два тем более не услышал, и когда тот тронул его за плечо, Рэймонд натуральным образом подскочил на сиденье и, оборачиваясь, не успел скрыть мгновенного испуга во взгляде, который, однако, почти немедленно сменился уже специально не скрытым смешливым лукавством.
О, как! От матери нашей, Святой Католической Церкви не скроешься... от исповеди не уйдет никто-о-о...
− А сами Вы, падре, как думаете, − тёмные глаза шотландца блеснули, может быть, и неуместным, неожиданным для него самого весельем, − можете Вы мне чем-нибудь помочь?

Безотносительно к ситуации вновь появившийся падре, француз, судя по акценту, казался даже симпатичным – нескладным, неуклюжим и откровенно некрасивым, несмотря на большие и какие-то жалобные глаза. Вообще, он напоминал щенка, подростка-переростка, мосластого, голенастого, на бегу путающегося в собственных лапах и длинных ушах. Вот только безотносительно к ситуации его рассматривать пока не получалось, уж больно место и время… цепляли. Да и слова его… в общем, прямо-таки подогревали азарт напавшей на Восьмого иронии, но Рэймонд, как-никак, был человеком вежливым (пусть и не почитающим веру, разделяемую тремя из четырёх здесь присутствующих), и потому сел относительно прямо и покашлял в кулак, скрывая усмешку, прежде чем сложить руки на груди по-наполеоновски и пригасить опущенными ресницами озорной и смешливый блеск тёмных глаз.
− Ну да, у каждого своё… хобби, за которое деньги платят, − серьёзно кивнув, философски протянул он в ответ на сентенцию о молитвах за всё блудное человечество. – Допускаю вполне, что даже безличное пожелание добра тем, о ком понятия не имеешь, не лишено смысла и приносит пользу. Этакий подогрев любовью ноосферы… правда… − искоса Скиннер бросил быстрый испытующий взгляд на священника, − …что-то сдается мне – по отношению к знакомым и близким благопожелания успешнее получаются, если адресно, так сказать. Или нет?
Ну да… семейно-клановое мышление въелось в плоть, кровь и ум уроженца маленького шотландского городка с вековыми устоями. Рэймонд отмёл, а точнее, не принял только почти всеобщую в Нэрне религиозность, но нечто более древнее – приверженность к родичам, к своим, как ни странно, стала от этого только крепче – ведь в помощь свыше бывший штурман не верил, а вот в помощь от ближнего – очень даже. Его реальная, внутренняя, чётко осознанная вера включала всего один постулат: «Как ты относишься к миру, так и мир относится к тебе». Вон, кстати, и падре да-а-алеко не такой смиренник, каким хочет показаться, уж больно живо глазищи блестят.
Что ж… − Восьмой внутренне хмыкнул, − хочешь поохотиться на заблудшую душу, ловец человеков? Ну тогда учти, что я не кроткий трусишка-зайка-серенький.
− Да я, собственно, не с Господом сюда на свидание пришёл, − тоном смягчая слова, сообщил Рэймонд охотнику до исповедей. − Меня, вон, товарищ и тёзка, − он кивком указал на Рамона, − попросил приехать на встречу именно в это место, ему таинства-то нужны.
Фактически так и было, шотландец не солгал… но ведь почему-то он не выехал наружу, когда началась исповедь? Не оттого, что на улице было прохладно, и не потому, что не хотелось сбивать уходом молитвенное настроение Трильи. Не только потому.

– Я крайне редко рассуждаю не про себя, падре, во всех смыслах, – уже вслух хмыкнул бывший штурман, легонько наклонив голову, – исключительно на конкретных и личных примерах, за других решать не берусь, не приучен. Как-то всегда уверен был, что люди обычно о себе, своих обстоятельствах и возможностях лучше моего что-либо знают, а мои догадки и мнения к их реальности ну никак не применимы. Доля же искренности ближних и дальних будет прямо пропорциональна твоей собственной, так говорит мне жизненный опыт.
Видимо, на улице солнце пробилось в разрыв плотных облаков – потому что сквозь витраж заструилось сияние поярче, Скиннер отметил это периферийным зрением, а периферийным слухом засёк паузу в деловой (в смысле полезной для дела) беседе отца Доминика и дона Трильи, который, должно быть… грехи припоминал?.. Неучтённые, так сказать.
– А что мешает гипотетическому страждущему, коли ему действительно вот прям до зарезу помощь нужна, о ней попросить? Язык же не отсохнет? Дитя не плачет – мать не разумеет, говорила моя бабушка, так то мать, а что уж о посторонних говорить. Телепатов у нас пока не разводят, мало их как-то. А если страдаешь молча, однако при этом ждёшь невесть чего – ну страдай… терзайся. Впустую, правда, но тоже, типа на пользу, некоторые считают, будто страдания возвышают. Даже зряшные.
Сам Рэймонд так не считал, потому как цену страданиям знал… и терпеть умел. Можешь обойтись без помощи – молодец. Жаловаться, что её недодали, раз сам не просил – недостойно и глупо.
– Не, ну даже если растворится – не пропадёт же… – пробормотал Рэймонд, потерев подбородок пальцами. – Природа мудра, пустоты не терпит, и тепло с любовью найдёт куда пристроить… и в каком виде. «Все перемены, в натуре случающиеся, такого суть состояния, что сколько чего у одного тела отнимется, столько присовокупится к другому», – процитировал он великого русского физика-химика-поэта. 
Нет, ну ты глянь! – почти чёрные здесь, во вновь окутавшем скамьи осеннем полумраке храма глаза Восьмого заискрились смехом уже нескрываемым. – Видать, пословица «Наглость – второе счастье» − и про ретивых сынов и отцов Церкви тоже. Как он бодренько всё прогрессивное и не очень человечество на свой-один совочек смёл, а?
– Э-э-э… святой отец, – бросив на него очередной косой и лукавый взгляд, Рэймонд широко улыбнулся. – А ничего, что ещё далеко не все во Христе братья и сестры? Им, что же, добра желать и делать не надо? И так перебьются?
На ретивую лошадку, как говорится, не кнут, а вожжи, – сегодня на Восьмого явно нашёл фольклорный стих, а не только бесшабашная дерзость, которая, как он шибко подозревал, была ничем иным, как защитной реакцией со страху, отчаяние как-то привычно превращалось в отчаянное веселье. Именно оно подначивало и подбивало. На шалости.
– Знаете… – самым проникновенным тоном поведал шотландец, сделав красивый голос до приторности сладким, – я, вообще-то, почти в любом месте смотрюсь гармонично, потому что живу, в основном, в гармонии с миром и собой. Но это не значит, что везде чувствую себя уютно… вот здесь, например, мне весьма не по себе.

Отредактировано Рэймонд Скиннер (16-09-2013 20:14:31)

− Ну да... как говорил Кун-цзы: «Не бойтесь совершенства, вам его не достичь». В наших руках не только этот вопрос, − пожал плечами Восьмой. – Невозможное – это то, что плохо захотели, я всегда руководствуюсь этим принципом. Миром правит желание… ну и любовь, которая тоже есть желание отдавать себя и получать то же самое понимание и принятие в ответ, желание реализации личности, одним словом.
Конечно, Cкиннер об этом думал, была у него такая дурная привычка. Добиться любви… добиться? – он прервал собственную мысль, − То есть не получить её даром, за просто так, автоматически, без усилий и стараний? Именно заслужить трудом, завоевать победами над собой и трудностями? Но не в том ли ценность настоящей любви, что она просто есть? Мать любит ребёнка просто так, без условий, просто за то, что он есть, разве нет? Да, так, но… всегда ли так? А вот отцовская любовь уже совершенно иная… Да, сам несколько раз без памяти любил за то, что люди эти просто были собой, такими, как были. Но… разве не нужны усилия, нешуточный душевный труд для того, чтобы как раз стать собой? А потом для того, чтобы собой оставаться…
− Надеются на спасение собственной души? – с некоторым трудом выловил внятное из слишком заглаженных речей падре, которые, и правда, звучали для Рэймонда пустоватой идеалистической болтовнёй. − То есть, Вы хотите сказать, что даром любить окружающих братья и сестры во Христе не могут? Только при условии, что это вознаградится просветлениями и райскими кущами? – спросил он с искренним интересом, специально обостряя постановку вопроса. – Нет, я понимаю, что любовь облагораживает и даёт душевные силы… просто крылья вырастают, но… падре, Господь-то тут причём? Мы это делаем сами, чувство любви мы производим сами, если есть люди, которые на него вдохновляют. Это как поэзия – никто не внушает поэту вдохновение и образы, никто не ниспосылает, он сам их находит и продуцирует. Только очень посредственные и напыщенные стихоплёты любят пафосно заявлять, что они-де только проводники, что им стихи диктуют свыше, а они только записывают, писцы эдакие.
Скиннер знал, о чём говорил – стихи он писал с юности, и, будучи человеком болезненно честным, сам считал свои поэтические опусы слегка рассудочными именно потому, что мог с точностью сказать, откуда и по какой причине выбрано то слово, а не это, почему пришёл в сознание тот образ или другой. Никакого тебе божественного вмешательства – сам, всё сам… только собственный интеллектуальный запас и умение им пользоваться, музыкальный слух и художественный вкус вкупе с наблюдательностью.
Он пытливо взглянул на священника – хочет ли тот понять хотя бы иную точку зрения, пытается ли, или уже совсем заматерел-закостенел в своём удобном мирке божьей овечки под строгим присмотром вышнего пастуха. Но по глазам, тем более при таком скудном освещении, фиг поймёшь… да и надо ли ему это – самому принимать решения и нести ответственность за свои дела, слова и мысли?.. 
− Знаете… почему-то принято путать терпение и смирение – хотя разница у этих понятий колоссальная. Терпение – это ожидание лучшего. Смирение – отказ от него. Отказ от желаний, отказ от жизни, в конечном итоге, от движения куда-нибудь.
Рэй покачал головой. Звучало жёстко, но... для себя он давно понял, что если его что и погубит, заморит, заквасит и превратит в существо никчёмное, даже самому себе не нужное, а уж другим и подавно – то именно смирение. Игривый же тон падре заставил его улыбнуться… пожалуй, задумчиво:
– Облагораживает и гармонизирует, говорите? Красиво… но на правду не похоже именно по причине красивости. Скорее, это просто место не моё. Да и зачем гармонизировать гармоничное-то? Совершенству, конечно, нет предела, однако… лучшее – враг хорошего. Ну как я настолько гармонизируюсь, что меня земля носить не станет? – взгляд снова стал насмешливым, шотландец сощурился и слегка наклонил голову, взяв в ладонь собранные в хвостик волосы. – А я ещё пожить хочу.

Отредактировано Рэймонд Скиннер (20-09-2013 16:37:12)

Дохлый номер, – понял Восьмой, мгновенно скисая. – Зря я затеял этот разговор, дяденька повёрнут на вероучении бесповоротно… говорить с такими, в общем-то бесполезно, но я ведь не замолчу. – Бывший штурман подавил вздох, заметно скучнея. – Зря я вообще сюда пришёл… и на что надеялся только, наивный кретин? На успокоение души? На избавление от тревог? Так ведь никто не даст нам избавленья – ни бог, ни царь, и ни герой, добьёмся мы освобожденья своею собственной... в общем, сам, всё сам.
– Может, конечно, кто-то и богом на любовь вдохновляться, – пробормотал он, и прямо-таки подмывало договорить фразой из старого-престарого фильма: «У каждого свои недостатки», но бывший штурман сдержался. – Однако лично я к таковым точно не отношусь. Уж не обессудьте, но не могу я любить нечто абстрактное, то, что не имеет формы... тела, которое можно обнять, хотя бы мысленно, глаз, в которые можно взглянуть и увидеть кого-то, кроме себя. Меня спасают люди... люди живые. Они здесь, они слышат и отвечают. Разговор с Богом всегда и только – разговор с собой. А я у себя и так в наличии.
Подняв голову, Скиннер снова взглянул пристально и слегка поморщился; подобных бесед у него еще на Сицилии, ещё с женой было немало, и они его кое-чему научили:
– И не говорите мне, пожалуйста, что нужно всего лишь научиться слушать, видеть знаки, и Бог будет отвечать. Знаки... знаки тоже видишь сам. Это совершенно не значит, что они в действительности есть, самообман такой самообман... более-менее сильное желание увидеть – подсунет любой знак. Я не умею... и не хочу полагаться на иллюзии, только собой же порожденные. Лучше положиться на иллюзию, что рядом всегда будут люди, которым ты небезразличен, которые ставят твои интересы выше своих. Гораздо лучше. От этого жить хочется, от этого ты связан с миром. А если ты в мире один и сам себя держишь... – Восьмой почти устало пожал плечами: – ...зачем?
Спина опять заныла, хотелось прогнуться и потереть поясницу, но показывать слабость перед падре гордый скотт счёл ниже своего достоинства. Его следующий взгляд был дерзким и неожиданно серьёзным:
– Что до категоричности... да, я привык к чётким формулировкам, жизнь, знаете ли, приучила и профессия. Что такое смирение по отношению к неизбежному, я знаю, для меня это не просто размытые слова и умозрительные понятия, и именно поэтому я отличаю терпение с ожиданием от безнадёжности. Для меня смирение гибельно. Оно – зло. Болото. Застой. Смерть личности, как суммы желаний и стремлений.
Кажется, святой отец обиделся... надулся, как ребёнок, не получивший желанную игрушку. Право, это было смешно.

Отредактировано Рэймонд Скиннер (11-10-2013 19:19:45)

– Да если бы суеверия и приметы! – с лёгкой досадой сказал Восьмой. – Они как раз дело такое милое даже в чём-то, понятное. Тоже, конечно, от слабости и незащищённости перед большим и опасным миром происходят они, но... 
Скиннер запнулся – в своё время он тоже частенько развлекался тем, что придумывал собственные приметы, которые обещал нечто доброе или хотя бы избавление от окружающего кошмара. Бывшему штурману никаких грандиозно-пафосных апокалиптических картин не привиделось... хотя... в том, что вспомнилось из прошлого-пережитого, безусловно, было что-то от апокалипсиса. Скромного такого, обыденного, повседневного, ограниченного территориально стенами процедурной медицинского реабилитационного центра в Хедли Корт. Вот где был ад… лежат в ряд на кушетках молодые мужчины, нагие, пока ещё красивые, и совершенно беспомощные, предельно униженные, раздавленные этим, кроткие. Рэй – среди них, и в нём – та же тонкая трубочка катетера и толстый шланг из клизменной кружки, куда санитар только что долил ещё. А потом так же обыденно, с шуточками-прибауточками, судна вешаются на стену, тоже рядами, все полтора десятка... до завтрашнего утра. Так у них начинался каждый день, по-другому никогда уже не будет, у всех нарушение тазовых функций, которое невозможно устранить. И сейчас очередная партия виноватых... да в чём же виноватых-то?.. – живёт в том же режиме. Серная бездна с громáми? Да бросьте, к чему эти помпезные и дешёвые спецэффекты... реальная преисподняя стерильно чиста, сверкает белоснежным кафелем и полна гулким эхом от алюминиевых суден.
Рэймонд встряхнул головой, будто желая отогнать навязчивые и слишком отчётливые образы, его лицо осталось спокойным, но взгляд, вновь поднятый на священника, стал испытующим, почти острым – видел ли этот схоласт что-то подобное? В пансион бы его, да к искалеченным детишкам-дэцэпушникам, которые глотать даже сами не могут, что бы осталось от его веры в Божье милосердие и любовь Господа к каждому человеческому существу? 
– Вы смотрели фильм Бессона про Жанну Д`Aрк, святой отец? – мягко спросил Скиннер. – Там кто-то, казавшийся Жанне искусителем, порождавшим сомнения, сказал ей: «Бог сам велел тебе сделать то-то и то-то?» «Нет, – растерянно сказала Жанна, – но… но Он посылал знаки!…» «Знаки… – печально усмехнулся незнакомец, – у того, что ты принимала за знаки, может быть сотня реальных объяснений, (и он привёл дюжину вариантов, как меч, который она нашла на лугу рядом с собой, мог там оказаться – от простейших, до заковыристых) но ты выбрала самый нереальный, немыслимый, (и он показал какой именно – меч плашмя медленно спускается с неба в луче света). Ты видела не то, что было, а то, что хотела видеть». Вот оно, вот, вечное человеческое свойство – видеть желаемое там, где его нету, никогда не было, и быть не может…
Он вдохнул, задержав дыхание, тоже поёрзал всё-таки на сиденье, раз падре возился на своём, отзеркалил, так сказать, движение, выдохнул, чуть нахмурясь – спина болела всё сильнее, и пояснил по-прежнему негромко:
– Говоря об иллюзиях, я сделал такой… допуск на то, что небезразличие тех, кто дорог, тоже может примерещиться, его порой тоже можно… вообразить, принять желаемое за действительное. Так уже не звучит странно?
Удивительно его сегодня кидало – то в глухую тоску, то в леденящее веселье... правда, увидеть это можно было только по горячо блестевшим глазам – буде святой отец захотел бы. А впрочем... пропустивший мимо ушей рекламу священного писания шотландец тихо засмеялся, почти с восхищением взглянув на падре – уж больно кстати тот ввернул тонкий и как бы обезличенный комплимент.
– Нет-нет, отче, – заверил однако Восьмой со всей серьёзностью, – не волнуйтесь, я вообще крайне редко поддаюсь на чьи-то призывы и действую согласно своим убеждениям, и только им. У меня от природы, видимо, стремление что-либо точно знать безоговорочно перевешивает желание верить. Я ищу знаний, а не утешения. А смирение... – улыбку Рэймонд спрятал, но взглянул задорно: – Вы не задумывались о том, что не всем оно нужно вообще, такое счастье?

– Ставит под удар любая фраза, даже самая обдуманная, в любом разговоре, если есть желание просто этот удар нанести, когда истина не важна, а попросту хочется оставить последнее слово за собой, вернее, за истинностью именно своего мировоззрения, если есть желание непременно переспорить оппонента, – пожал плечами Рэймонд, не притворяясь спокойным, а действительно вдруг успокаиваясь – с ним такое случалось, когда наступала некая ясность за гранью волнения. – У Вас оно есть, падре? – в глаза священника он посмотрел неожиданно прямо, почти дерзко, хотя это была просто прямота и ничего больше. – А у меня нету. – И это был чистой правдой, ему давно наскучил собственно теологическая дискуссия о высоких и отвлечённых материях. – Простите, – он действительно слегка виновато улыбнулся, – я быстро теряю интерес в подобных спорах, ибо они, как правило, бессмысленны.
Рэймонд раздумчиво смотрел на печального священника и понимал, что его самого охватывает прозрачная тихая меланхолия, не в смысле «печаль моя светла» – ничего особо умильного и просветляющего в ней не было, хотя бывший штурман и мог бы её визуализировать, как светящуюся розовато-сиреневую дымку, окутывающую весь мир, тонкую, будто тюлевый флёр, но ведь светимость не есть свет. Так всегда бывало после наступления моментов ясности – душа глуховато ныла, словно её равномерно и тяжело распирало неведомое понимание. Да, вот так странно: всеобъемлющее понимание было, а понимания – чего именно понял, почти сразу и не было. Исчезало оно, становясь невидимым и снова неведомым. Фантомом... фантомной болью, и в реальности материальной лишь одна случалась от этого странного явления польза: решать что бы то ни было становилось проще, будто энергии прибавлялось и интуиции, чтоб выбрать верный курс.
– Да, иногда приходится смиряться, – на долгом выдохе Скиннер красноречиво и медленно, будто бы даже с любовью провёл ладонями по колясочным подлокотникам, – приходится принимать иные из явлений, как данность, понимая, что есть проблемы, не решаемые вообще, с которыми просто надо научиться жить. – Шотландец качнул головой, – Я умею делать превосходный лимонад из неожиданно и беспричинно подсунутых мне лимонов, но, право, мне не достанет великодушия благодарить того, кто мне их подкинул, вместо чего-то более съедобного. Равно как и воздавать за них хвалы… ну и, вдобавок, все заслуги в производстве лимонада я, как полагается жадному шотландцу, присвою себе. – Губы Восьмого улыбались, но взгляд по прежнему был серьёзен и прям: – Вы примете исповедь у такого, отче? 

Отредактировано Рэймонд Скиннер (03-12-2013 22:43:08)

Соглашаясь на предложение дона Трильи встретиться не где-нибудь, а именно у церкви Монте-Верди, Рэймонд совершенно точно досадовал, и, честное штурманское, если бы кто-то по выезду из корпуса Дома Успокоения ему сказал, что продолжением этого непритязательного приключения станет исповедь, да не рамонова, а его собственная, скиннеровская, он бы сперва от души… даже не посмеялся, нет, откровенно поржал бы над таким нелепым предположением, а потом внятно и подробно объяснил этому «кому-то», что подобного рода развлечения его, Скиннера под номером 8, менее всего интересуют. Однако… вот оно как всё обернулось. Иногда планомерное и расчётливое занудство навигатора, прокладывавшего курс собственной жизни и следующего по нему, сменялось у Восьмого (когда объективных данных оказывалось недостаточно) азартом следования по непроторённой и неизвестной, неразведанной тропке интуиции. Порой, наученный горьким опытом собственного упрямства, он давал судьбе вести себя, слушаясь чутья. А оно-то, пожалуй, сегодня и было тем самым «кем-то», высказывавшим дурацкие идеи. Кстати, и рассудок, отсмеявшись, перестал возражать… потому как перед трудным и опасным делом лучше снять груз с души, тогда, глядишь, не только сердце успокоится, но и ум приобретёт беспристрастную зеркальность.
– Я не знаю Ваших прав, святой отец, – честно ответил Рэй. – Вы ведь уже поняли, что вопросами религии я занимался давно и невзаправду, что и знал – забыл благополучно. Да, собственно, я и не о правах священника спрашивал, а о желаниях Ваших, как человека. Падре отказать не может, а человеку я могу не нравиться, и это важнее. Для меня – важнее.
Наверное, сейчас он скажет, что исповедоваться я буду не святому отцу, а Господу, и он лишь посредник, проводник, так сказать, – скучливо вздохнул писатель, – и крупно ошибётся. По сути, я собираюсь рассказывать именно человеку. Чем-то симпатичен он мне, вот тот харизматичный падре, которого сейчас вовсю, с пылом несостоявшегося, но прирождённого команданте обаивает Рамон, едва ли вызвал бы у меня желание поведать о грехах.
Чудес всё-таки не бывает – не мог убеждённый атеист и закоренелый язычник вдруг, одномоментно воспылать верой и желанием принять Бога. Рэймонд ни на секунду себя не обманывал – им двигал банальнейший страх смерти, временами переходящий в отчаяние. Он просто хотел… прозвучит цинично, но принять все возможные меры перед угрожающим событием. Да, его потаённая, но вполне осознаваемая мольба звучала почти кощунственно: «Господи, помоги мне… если ты есть», при этом у фантаста хватало честности не обещать «Помоги мне, и я уверую», потому как, зная себя, Рэй понимал – не уверует. Даже такой ценой.
– Ну что ж… тогда, может быть, пере…местимся в исповедальню? – спросил Скиннер, дождавшись момента, когда взгляд священника с распятия переместится на него и станет менее благочестивым. – Мне не хотелось бы… нарушать ритуал.
Ну да, не вещать же на всю церковь, как наркобарон-пропагандист. – Рэй хмыкнул про себя, снимая коляску с тормоза, – Вот я и доказал, что именно маловеры строго придерживаются формальных правил конфессии.

Отредактировано Рэймонд Скиннер (11-01-2014 18:29:48)