«День прошел – и этому мы рады… А болтать придется дребедень…» - строчки глупого стишка болтались в голове Лейхен, как горошина в пустой погремушке. Она устала и хотела спать. То есть – вот прямо сейчас упасть головой на подушку, и крепко-накрепко уснуть. У подростков так бывает, и не так уж редко. Растущий организм порой исчерпывает свои ресурсы и требует, чтобы ему немедленно дали их восстановить. Но папаша Харлок (как иногда ласково называли ее грррозного наставника те немногочисленные личности, с которыми она пересекалась на корабле) требовал неукоснительно соблюдать некоторые правила. Среди них было и такое: в конце дня нужно было сесть (лечь, встать, повиснуть вниз головой, как летучая мышь), собраться с мыслями, и… записать эти самые мысли. Все, которые пришли в голову относительно прошедшего дня: что нового узнала, какие вопросы появились, что запало в голову неизвестно почему, что будоражит воображение, какие выводы сделала, что было сложно, что – легко. Не таки просто, на самом деле. За малосодержательные «отписки» могло ой как влететь… Хорошо хоть записывать можно было тоже как угодно – хоть ручкой на бумаге, хоть наговаривая на диктофон, хоть фломастером на стене (хотя за порчу стены могло влететь отдельно… а могло и не влететь). Пару раз Лейхен даже рисовала коротенькие комиксы – и это прокатывало. Но она не хотела сейчас думать. Она хотела только спать. Веки казались тяжелыми, и то и дело закрывались сами собой. А, закрывшись, словно срастались – так тяжело их было разлепить.
«День прошел – и этому я рада» – фломастер оставил на стене крупные, неровные буквы округлого совершенно детского почерка. Дата. Подпись. Завтра ее наверняка тыкнут в эту надпись носом, держа за шкирку – как нашкодившего котенка. Но это будет через целую ночь сна. Очень не скоро.
Фломастер падает на мягкое покрытие пола. Щека зарывается в подушку. Под веками, которые, наконец-то, не надо разлеплять – цветные пятна. Плавают себе в подсвеченной красноватым темноте, похожие на рыбок. Превращаются в картинки. Это еще не сон. Лейхен придумала для такого состояния слово «предсонье» - как «преддверье». Она любит эти короткие минуты засыпания – картинки красивы. Словно кто-то взял симпатичные акварельки, сделал полупрозрачными, и наложил на темный фон. Да еще и подвижности придал. Вот котенок… гонится за клубком, а потом исчезает. Зато возникает окно – штору колышет ветерок. На подоконнике тонкая ваза с единственным цветком – еще не распустившимся тюльпаном. Алые язычки лепестков наплывают, словно невидимый оператор, руководящий сменой этих образов, взял крупный план. Жаркое, алое, трепещущее на миг закрывает собой все, само становится фоном. И – отдаляется.
Только это уже не цветок, а изломанная танцем фигурка. Мечется вокруг ног широкая юбка, взлетают, словно крылья, рукава алой рубахи – слишком длинной для нее рубахи из тонкого шелка. Рукава она, помнится, просто оборвала, а подол приноровилась не застегивать, завязывая чуть ниже пупа залихватским узлом. Звенят монеты, из которых сделано ее ожерелье. Стучат зажатые во вскинутых кулачках разъятые половинки какого-то диковинного ореха – прочные, звонкие. Ах, сюда бы еще перестук каблучков – но вот чего нет, того нет. Босые пятки выбивают ритм по старым доскам неизвестно для чего и кем сколоченного настила слишком глухо. Каждую секунду она боится занозить ногу, или, того хуже, наступить на гвоздь и распороть подошву. Но танец этот страх только подстегивает, бьют через край пьянящие публику эмоции. Здесь и страх, и какая-то бесшабашная удаль («Эххх, один раз живем!»), и восторг тела, которое может двигаться так, как надо. Так, как должно. Так, как хочет. Нет музыки, совсем нет. Только этот вот ритм – звонкий, выстукиваемый орехами, и глухой – выбиваемый пятками. Нет музыки, но… публика забыла об этом. У каждого внутри бьются сжатые, как хорошая пружина, гитарные аккорды, постепенно высвобождающие всю свою мощь, становящиеся ураганом из звуков.
Долго так нельзя, долго так просто не возможно… танец доходит до своего пика, и девчонка замирает, вскинув руки, изогнув спину, откинув голову так, что натягивающий кожу острый подбородок смотрит в зенит. Волосы за спиной – как светлый водопад. Светлый? Люди мигают, постепенно приходя в себя. И снова видят подростка, белобрысую девочку со светлой кожей. А не неистовую смуглую цыганку со смоляными волосами. Как так? Почему померещилось вдруг? В протянутую шляпу сыпятся монетки, летят и купюры покрупней. Кто уже торопится прочь – наваждение прошло. Но есть и те, кто готов задержаться. Неужели они поняли ее? Ощутили тот огонь, целый внутренний пожар даже, который сейчас толкнул ее в танец, словно в бурную реку?
– А вот на этом тоже можешь? – мужчина с насмешливыми глазами трогает струны ее гитары, и Лейхен делает ревнивое движение, притягивая инструмент к себе. Скупо кивает.
– Спой что-нибудь… жалостливое. – Это просит спутница мужчины, который покусился на ее, Лейхен, гитару. Кисейное существо в кружавчиках и завитушках волос, с глазами синими и пустенькими, как у котенка. Лейхен усмехается. И снова кивает. Ее настрой сломан о колено. Ни черта они не ощутили. Им просто скучно.
Вечереет. Зажигаются фонари, делая ночь приморского городка, куда ее занесло недавно, поистине волшебной. Глаза девочки смотрят в одну точку. Переборы… грустная, почти плачущая музыка без слов. И снова пленена окружившая импровизированную сцену толпа. И снова готова видеть свой сон наяву – сон, который покажет им Лейхен. Ну что ж… жрите, нате вам вас же самих.
У нее обычный голос. Не очень сильный, с легкой хрипотцой, словно от простуды. Но, почему-то, при первых же словах все замолкают. И слушают до самого конца – забыв не то что пошевелиться, а дыша-то через раз.
«По стеклу бегут слезинкой капли,
Размывая в окнах фонари…
Тяжело расстаться с небом жарким,
В миг упав до ветреной земли».
Так девчонка под шарманку пела,
Тщетно кутаясь в худую шаль…
Дождь метал свои косые стрелы
Мимо всех – и лишь ее не жаль.
Кто-то вздохнул. Кто-то поежился, пожалев, что в этот теплый летний вечер не взял куртку. Кто-то даже тронул зонтик – не открыть ли? И тут же конфузливо улыбнулся: господи, зачем… на небе ни облачка. Кто-то потер глаза, в уголках которых вдруг защипало. А на ресничках той барышни, что попросила песню, уже откровенно блестели алмазики слезинок. Тонкие пальчики вытянули кружевной платочек – отереть их. И каждый жест говорил: «Ах, как тонко я умею чувствовать… ах, какая я нежная и ранимая…». Лейхен жестко усмехнулась, глядя неотрывно в синенькие пустые глазки. Пожалостливей? Вот вам! Голос возвысился, стал чище и тоньше:
«Дорогие» в кружевных убранствах
«Дорогих» у окон томно ждут…
И, со скуки, в душу гонят страсти,
Хоть и не поймут: о чем поют?
Мир спешит: карета, дама, фраер…
Лиц больной, бледно-зеленый цвет.
И прохожие, подруг оставив,
Прочь спешат. Он задержался? Нет.
Крошечная пауза – сделать глоток воздуха. Чуть сбившийся ритм песни. И – стыдом полыхнувшие уши и щеки. Отведенные взгляды. У многих, очень у многих. Но – не у всех. Барышня вот так и не поняла, почему ее ухажер отстранился вдруг, словно платочек в ее пальчиках резанул ему душу, как режет слух музыканту неверно взятая нота. Хорошо… но – денег так не заработать. Что ж… пройдемся по самой грани этой вашей «жалостливости» и грустной правды. Так… чтобы умные поняли одно, а глупцы услышали совсем другое:
Ей бы шляпу вытянуть получше,
Медь просить, ссылаясь на богов.
Ей бы помечтать про хлеб насущный,
А она, вот чудо, про любовь.
А она ни с кем, ни с чем не спорит.
Все отдать готова, да кому?
Уж не просит, чтобы кто-то понял:
«Будь, как было. Я вас всех пойму».
Пауза длилась дольше положенного времени. Словно на нотном стане этого вечера кто-то поставил такой значок, как фермата. Но вот – шевельнулся один. Потом второй. Лейхен сидела, обняв гитару, и не смотрела ни на кого. Опустошенная так, как не смог бы ее опустошить ни один танец. В шляпу теперь не сыпали мелочь. Слышно было только шелестение купюр. Дать мало отчего-то не решился никто. Словно… откупались от чего-то.
На плечах вдруг обнаружилась изодранная старая шаль. Куда-то делать гитара, зато рядом стояла самая настоящая шарманка (ну, во всяком случае, Лейхен представляла себе шарманки именно так). Упала на щеку первая капля дождя. Лейхен удивленно замотала головой – что такое?
«Предки, я же сплю!» – пришло мгновенное понимание. Даже тепло и мягкость кровати ощутились на миг под совершенно неподвижным, словно парализованным сном телом. И снова вокруг был только сон. Только старый парк. И люди, что торопливо расходились от нее кругами, словно она была брошенным в воду камешком.
– Задержись… Ну, пожалуйста… задержись?
Попросила шепотом. Сама не зная – кого.
Отредактировано Лейхен Линкс (31-07-2018 14:39:35)