Многое ли может произойти за три месяца?
Если «лето – это маленькая жизнь», то почему бы ею не стать и почти всей осени вместе с началом зимы? Хотя… наверное, целой жизнью называть этот период Восьмой бы не стал, а вот куском её – почему бы нет. Против факта не попрёшь же – прожил он эти месяцы, причём прожил здесь, в Приюте. И надо сказать, бывали времена и похуже.
Конец октября и ноябрь, правда, прошли в полубессознательном, а потом полусонном состоянии – знакомый, но нерадостный, мягко говоря, хоровод, по напряженности и призрачной грозности похожий, пожалуй, на Дикую Охоту – тягостное ожидание операции, неостановимо подползший-примчавшийся «день Х» (именно «х», а не «икс»), потом мерцающе-смутные послеоперационные дни… В общем, даже собственный день рождения прошёл в размытом мире боли и полусна, Скиннер, только окончательно придя в себя, через неделю примерно, сообразил: мать моя женщина! – мне же стукнуло тридцать три! Возраст Христа, такие дела… Впрочем, с переменой циферки в числе прожитых лет ни сияния золотистого вкруг тёмного его темечка не разливалось, ни лопатки не зудели от прорезающиеся крыл, да и вообще – особого духовного просветления, к счастью, не замечалось, а заметилось бы – Восьмой перепугался бы, пожалуй. Не хотелось ему ни нимба, ни крылатости, ни… отрыва от грешной земли. Ценил он свою на ней укоренённость, что поделать.
Но сейчас почти все тревоги медиков и самого Скиннера были позади, даже очередной приступ бронхита, который вполне мог прилипнуть, как результат вынужденной малоподвижности после операции, как-то… не образовался, обошлось. Может, хлопотами этих самых приютских медиков, а может, от здорового воздуха высокогорной зимы, которая уже вовсю укутывала местность мягкими перинами снега, сверкающего на солнце переливчатыми блёстками.
Это Рождество получилось «белым» − не так уж часто оно бывает таким для шотландца. Да и вообще, этот праздник Рэй любил. За… свет среди самой глухой зимней тьмы, за тепло и укромность, домашность этих дней, за мягкое мерцание ёлочных игрушек, за запах еловой смолы и хвои, имбиря и мёда в глинтвейне, за разноцветные огоньки гирлянд, любил со светской стороны, потому как христианин из Скиннера получился никакой. То ли делали его таковым неаккуратно, то ли поздно начали… ибо окрестили Рэй-тяна в то время, когда другие дети уже готовятся к конфирмации – десятилетним. Родители, работая в государственной школе, никаким боком к религии не принадлежали, бабушка была формально-православной, но, как бывшая гражданка Cоветского Союза, в целом разделяла постулат про опиум для народа, и всё больше благодарила окрестные холмы да речку, когда ходила полоскать бельё по неистребимой своей привычке, чем Матерь Божью и Господа. Так и остался бы Восьмой беззаботным нехристем, не примчись из Пейсли в гости отцова тётушка с материнской стороны, ревностнейшая католичка, с возмущёнными воплями: «Что ж вы губите ребёнка?! Да он же потому у вас и хворает без конца, что нет у него защиты и божественного покровительства!». Довод, что и говорить, попал родителям в незажившую рану: целых полтора года до этого первенец тяжело болел – начальная стадия туберкулёзного процесса, бронхоаденит – заболевание серьёзное, лечили мальчишку весьма интенсивно, и, надо сказать, успешно. Но… тетушке уступили, так, на всякий случай. Она лично и готовила Рэймонда (только так и зовя его) к принятию таинства. Когда пару недель спустя после крещения медики официально объявили его совершенно здоровым и диагноз был снят, тётя Мэри торжествовала. Что там двадцатимесячная химиотерапия, физиотерапия и режим – вот целых два раза исповедаться и причаститься – это да! Впрочем… когда внучатый племянник, вырванный из лап диавольских, остался без духовного попечения этой героической женщины, всё вернулось на круги своя: семейное здравомыслие победило, навалились заботы с рождением младшего брата, о котором нужно было (и хотелось) заботиться куда сильнее, чем ходить в церковь, вдобавок Рэй-тян как раз поступил в додзё сэнсея Масудзо, и правила Буси-до оказались гораздо лучше усвоенными, чем катехизис. «Разум, человечность и смелость – стремиться к чему-то более возвышенному нет необходимости», − эту заповедь Восьмой помнил всегда, и потому в подвижники какой-либо веры не рвался.
Снег, падавший хлопьями за окном кафетерия, завораживал. Сидевший боком к окну Скиннер, неэтикетно поставив локти на стол, согревал дыханием замёрзшие после прогулки, сложенные в замок руки, смотрел на плавно и затейливо кружившиеся в безветрии белые пушинки, на отражения лиловых и жёлтых гирляндных лампочек и ждал заказанный кофе. Официантки уже не спрашивали, какой, успели уже запомнить, что черный и сладкий.
Поэтому, увидев в слегка гравированном морозными, но уже оплывающими узорами зеркале стекла почти свершившееся падение ёлки, а точнее – смазанного роя поехавших вбок и вниз огоньков, и чуточку позже уловив шевеление на соседнем стуле, давно и без труда сохранявший выбранную позу Рэй нехотя повернул голову и посмотрел на присоседившегося на свободном, (отодвинутом с того самого места, которое занимала коляска), стуле невзрачного мужичка в шляпе. Молча улыбнулся. Глядя на то, как тот удобно умащивается на стуле боком, не торопясь, закуривает, с удовольствием вдохнул запах сгорающего табака… и кивнул официантке, наконец-то поставившую перед ним по-домашнему большую, толстостенную фаянсовую чашку восхитительно пахнущего кофе.
− *La ringrazio molto, Chiara.

__________________________________
* Большое спасибо, Кьяра.

Отредактировано Рэймонд Скиннер (15-02-2012 15:44:09)

Затишье после обеда и перед тихим часом, который для Рэймонда что был, что нет, потому как никогда он не спал днём даже под угрозой расстрела, и верно могло считаться затишьем – в малолюдстве ещё не отобедавших, (а таких в зале кафетерия сидело совсем чуть), и официантки бегали не так шустро, и посуда звенела глуше. Короткий, совсем короткий, оттого что ещё и пасмурно-снежный, предрожественский день угасал – едва сровнялось половина третьего пополудни, а за окном уже темнело, а на подступающей мягко с улицы черноте долгой-долгой ночи отражения зала и посетителей виделись чётче, чем сам зал и посетители.
Впрочем… похоже, нечаянному соседу по столику было одинаково не видно ни того, ни другого. Не так уж сложно было понять, что присевший на стул курильщик слеп. Пальцы его проворно пробежались по столу, по краю пепельницы, в то время как взгляд оставался обращённым в другом направлении, которое и уловить-то сразу было проблематично.
Внутренне Скиннер невольно напрягся, обнимая ладонями кружку с горячим кофе – он жалел слепых. Пусть даже слово «жалел» не совсем подходило. Да, сам будучи калекой, он, тем не менее, боялся даже представлять, каково это – не видеть окружающего мира, быть навсегда вынужденно запертым внутри самого себя, без выхода вовне, без отвлекающей от тоски и безысходности передышки яркого, солнечного летнего дня, красочного листопадного хоровода или искристой лунной ночи зимой. Худшего несчастья и придумать трудно. И никаких утешений тут не найдёшь… хотя, если хорошенько подумать, любые утешения, не-самому-себе-придуманные, так или иначе фальшивы.           
— Я не мог тебя где-то слышать, Дон Кихот? – подал голос собеседник, (теперь уже собеседник, а не просто сосед), в тот самый миг, как Восьмой отважился сделать первый глоток. Голос был не самым приятным, но поразило не звучание, а слова.
Не так ж давно, в те благословенные времена, когда сицилийский Белый Дом У Моря ещё был счастливым семейным гнёздышком мистер и миссис Скиннер, стоило бывшему штурману начать горячиться, как со стороны его юной экономки Клер Бартез следовала лукавая улыбка и мелодичное:     
− Дон-дон… − белокурая тоненькая мадемуазель, увлеченная соционикой, имела в виду тип, именуемый «Дон Кихотом», к которому она однажды отнесла своего работодателя, чем вызвала его непритворное, изумлённое возмущение, чем и пользовалась потом к обоюдному удовольствию.   
− Хренушки... − горячность Восьмого моментально остывала и сменялаcь не менее лукавой ухмылкой. − Я хорошо воспитанный Роб... изуродованный учительским окружением.
− Вранье, − невозмутимо улыбалась юная экономка, − я вас насквозь…
− Так ведь и я вас... − фыркал Скиннер, который Клер любил, как младшую строгую сестрёнку и, в отличие от Жанны, отлично с ней ладил. − Дон-дон – отличная дразнилка. Лучше, чем старая неуклюжая – Скиннер-лох-объелся-блох-залез-под-парту-и-там-сдох. А тут всего лишь: дон-дон – и он на стеночку лезет... удобно.
Сейчас же он просто удивился: снова его назвали дон Кихотом. Пусть и незнакомый совершенно человек, однако, тенденция. На а лбу у меня, что ли, написано? – удивился бывший штурман на втором глотке, но тут же напомнил себе: − Нет, будь написано, он бы прочесть не смог. Значит, дело не в буквенном обозначении.
− Нет, мистер, − ответил он, не ставя чашку, а лишь убирая её от губ и переходя на английский, − Наверное, Вы меня с кем-то перепутали. Мы не встречались прежде.
А может, и встречались, только я чего-то не помню совсем…  − Рэй хотел было добросовестно порыться в воспоминаниях, уверенный, однако, что ничего похожего на образ неухоженного слепого в шляпе там не найдёт, но… ревизию памяти пришлось отложить, потому как реальное воплощение этого образа, проще говоря, сам слепец вдруг решил сменить дислокацию за столиком. Встал с удобного, вроде бы, стула, с грохотом и ворчанием про баррикады запнулся о коляску Восьмого, но всё-таки обойдя её, нащупав сиденье, угнездился на другом, абсолютно идентичном стуле, протянул раскрытую и помятую сигаретную пачку, угощая.
− Спасибо, − в тоне писателя слышалась серьёзная улыбка. − Но можно я откажусь? Не курю, простите. А Вы… − обращаясь, невольно поймал глазами невидящий взгляд, − …выпьете со мной кофе? Здесь и пирожные неплохие.     

− Извиняюсь за то, что угощение не принял, хотя запах табака мне нравится. Может, как раз потому, что сам не курю? − усмехнувшись слегка, без стеснения откликнулся Скиннер на подбадривающую реплику собеседника, азартно усевшегося за столом. Вот именно азартно – поза явно выражала именно это ощущение заинтересованности – разговором и тем, с кем этот разговор вёлся.
Умение читать язык тела здорово помогало в общении со слепым – Рэй почувствовал, что его уже гораздо меньше смущает взгляд изуродованных глаз нечаянного соседа по столику. Мы же чего, мы ничего… пара калек, запряженных с зарёю. − Тёмные глаза писателя на мгновение снова вспыхнули усмешкой, но её саму Восьмой, не торопясь, утопил во вновь поднесённой к губам чашке. − Хотя вообще-то почтенные отдыхающие, так ведь? И вообще в мире и душах сплошное благолепие – маленькое уютное кафе, сочельник, беседуем приятно…       
− Мода вообще переменчива, а доброта – штука хрупкая, без доспехов. Относительно же добра с кулаками до сих пор ведутся дискуссии, − проводив взглядом группу румяных лыжников, ввалившихся с улицы и ещё только лыжи и успевших снять, но не спортивные костюмы. Хотя вообще-то с морозца выпить горячего такая одежда ничуть не мешает. Группа спортсменов в полосатых купальниках, опять же, удивила бы больше, а так всё в порядке вещей – зимний спорт в рождественские каникулы в самом сердце Швейцарии, канонично прямо-таки. − Глинтвейна сейчас будет, я полагаю, море разливанное. Хотите, просто примажемся к заказу, и будет нам счастье. И правильный день рождения.      
Правильно-канонично – в Приюте и окрестностях всё кажется именно таким. Но… вопрос в том – кажется или есть? Ведь именно для того, чтобы понять истинное качество – одно из двух - истинность того самого каноничного благолепия или его мнимость, Рэй и оставался здесь до сих пор, пропуская мимо ушей прозрачные намёки Хелен о том, что «В-пансионе-заждались-на-кого-ж-ты-нас-батюшка-спонсор-покинул!» и рассказывая близкой, в общем-то, подруге небылицы о благотворном влиянии горного воздуха и зимней тишины на творческий процесс и застарелый бронхит. В «Зелёном доле» было только уютно. В «Приюте странника» уют упорно казался сахарной глазурью, скрывающей… черт-те что. Возможно – всего лишь паранойю одного писателя-фантаста с документально подтверждённым психиатрическим диагнозом. Этот вариант Рэймонд тоже со счетов не сбрасывал.                 
− Сражение-то? – со слегка дурашливой серьёзностью переспросил Восьмой, снова прихлёбывая остывающий кофе, − Оно в самом разгаре. Вентилятор, естественно, сопротивляется и ожесточенно дует. Но победа будет за нами, кто б сомневался. − Поймав взглядом Кьяру, менявшую салфетку на столике неподалёку, бывший штурман улыбнулся официантке и вполголоса спросил у соседа: − Так пирожные заказывать? 
И да здравствует сахарная глазурь… 

Отредактировано Рэймонд Скиннер (05-03-2012 15:47:59)

− Ах, ну да, сценический образ. − Восьмой пару раз понимающе кивнул. − Оно конечно. Жажда – ничто, имидж – все! Понимаю.
Хотя, если по правде, он этого не понимал никогда. Создавать образ себя? Скучно и глупо, напрасная трата времени и сил. Вообще Рэймонду стало грустно – так хорошо всё начиналось, вроде собеседник попался интересный, как показалось, ан, нет, опять напоролся на психа, который сам себя не понимает. День рождения хочет, но правильного не надо, глинтвейна желает, но заказать его имидж не дозволяет. Пирожные соблазняют, но гордость принять угощение не даёт. Одни противоречия и метания, очередные бури в стакане воды…. Или в кружке кофе. − С тихим стуком ставя опустевшую керамическую посудину, Скиннер украдкой вздохнул. − Ладно, допустим, я сам недалеко ушёл, тоже псих отборный, но… Досадно всё равно… приходится тупо соглашаться с душевнобольным, чтобы не вызвать буйства, хотя другого совсем хотелось – тёплой беседы в предрождественский вечер, отдыха от собственных сомнений…
Сомнений…       
− А я наблюдаю, − теперь сложивший руки на груди Рэй усмешку в голосе не прятал. − Призвание такое – за всем наблюдать.
Интонации – вот куда уходил весь музыкальный слух, отмеренный Скиннеру природой. Запоминал он их влёт, как другие запоминают мелодии, и передавал точно. Госпитальные тренировки, когда трудно было записывать лёжа то, что потом становилось диалогами рэевых книг, и приходилось держать в памяти разговоры часовой продолжительности, сказывались, память записывала интонации речи надёжнее не купленного вовремя диктофона, а тихий голос послушно воспроизводил – вот как только что интонацию слепого.
− А после можно анализировать… и уж потом сомневаться. В таком примерно порядке.
Ну и на фиг я это говорю, если считаю его совсем больным на голову? Дразню его… Зачем? По башке получить захотелось? Допустим, он не попадёт, а попытается – я уклонюсь без труда, спасибо айкидо, да и его охомутаю запросто, он же не богатырь какой… хоть и немного доблести хлипкого слепца в бараний рог согнуть. Однако когда я развлекался драками в кабаках? – дурной знак… хотя и кафетерий этот – не злачное место, а что-то отдалённо его напоминающее, и драка наша будет просто беспомощной и жалкой вознёй двух злобно пыхтящих калек…  Какая-то тошнотворная пародия получится на драку в кабаке.
Мысли пошли какие-то уж совсем бессмысленно-тоскливые, склизские, как серые медузы, но тут… нога собеседника, разогнувшись, толкнула коляску. Рэй поспешно схватился обеими руками за край столешницы, чуть не роняя чашку из-за того, что стол тоже слегка дёрнулся. Хандра, между прочим, от этого нечаянного толчка со Скиннера тоже слетела в момент – затаив дыхание, он следил за тем, как невидящий человек ощупывает колёса его инвалидного кресла.
Черт… он же не знал… ну, вот теперь знает.
И что вы на это скажете, месье? – взгляд тёмно-карих глаз стал внимательным и острым. − Как вам это понравится?
В напряженном ожидании, не отрывая взгляда от лица собеседника, Восьмой весь подобрался, хотя поза была по-прежнему свободной, он наблюдал… и, чего уж там, жил в этот момент в разы интенсивнее, чем минутой раньше. Он не солгал, говоря про призвание наблюдателя. Наблюдателя не стороннего, находящегося внутри ситуации, но… будто находясь в зеркальной капсуле, добросовестно отражающей действительность, но и отгораживающей от неё. 
− Да, хозяйство моё, − ответил он серьёзно, без ненужной бравады, − Катаюсь, верно. Я же моторизованный Дон Кихот… с авторучкой вместо копьеца.

Отредактировано Рэймонд Скиннер (07-03-2012 20:01:29)

Чёрт его знает, почему, но Восьмому понравилось, что взмахнувший эдак лихо рукой собеседник не убрал ноги с коляски. Как-то это… успокаивало. Дождавшись следующей реплики, Рэймонд и вовсе украдкой вздохнул с облегчением – не… не псих. Ошибся в лучшую сторону, повезло. Психи бывают, конечно, с чувством юмора – тому примеров мильон, с него самого, Скиннера, начиная, но всё же способность шутить и иронизировать – определенно, гарантия от совсем уж полной неадекватности. Довольная усмешка и в голосе была слышна, когда Рэй попытался (уж неизвестно, насколько удачно) отшутиться:
− Ну да, с мотором, дикое, но симпатишное.
На внутреннем экране тут же включился советский мультик с заветной, до снежка на экране заезженной видеокассеты из гостиницы захолустного казахского городишки – нарисованный толстый человечек в клетчаных штанах и большущей кнопкой от пропеллера на пузе изображал кресло в чехле, галантно подхватывая под белу ручку не менее упитанную домомучительницу в переднике с цветочком.
− И насчёт того, чтоб цепями погреметь, пугая соседей по мансарде… − Восьмой прямо-таки мечтательно прищурился, снова поставив локоть на стол, а подбородок на ладонь. − Да, эта идея мне совершенно точно по душе. Где б только цепь найти.     
Пауза вполне могла сойти за серьёзное обдумываение этого жимвотрепещущего вопроса, хотя на самом деле бывший штурман рассматривал шляпу собеседника и вспоминал недавно – буквально днём в перерыве между процедурами, увиденную старую, черно-белую ещё экранизацию романов Стэнли Гарднера про Перри Мейсона с ужасающе мордатым своим тёзкой. Занятео было смотреть на машины кругло-обтекаемых, тоже бегемотисто-мордатых каких-то форм, на одежду по моде конца пятидесятых, беупречные – волосок блондинистый к волоску, локон к локону – укладки дам и непременные шляпы мужчин.
Подумать только, тогда все мужчины носили шляпы… из дому нельзя было выйти без них. И мой дедушка носил шляпу, умел и любил. А на меня её напяль – выйдет пугало.
Рэй фыркнул почти синхронно со слепцом, и ответил со спокойной ленцой:
− Удружу, отчего ж не удружить, Гельх. Хотите, даже своё имя начертаю – Рэймонд Скиннер, и Вам, и себе. А то место тут ненадёжное – вдруг да забудется.
И снова вспомнил – но уже публичную лекцию в Москве, что читала на сьёмках, куда случайно занесло Восьмого во время служебной командировки, полная и боевитая дама культуролог с массивной тростью и непочтительным отношением к авторитетам. Называлась лекция «Русский негероический эпос», и рассказывала в частности о том, что записывавшие баллады редкие грамотеи частенько несли отсебятину, чего-то не поняв. Так, например, в одной рукописи, нетвёрдо знавший текст дьяк, не уразумев, нацарапал нечто вроде «Вспомнил Ильюшенька Муромец, что на роду ему смерть в бою не написана, глянул на ручку свою богатырскую – нету надписи, не написана, стало быть».
Восьмой отчётливо, в красках и объёмах, представил руку любого другого богатыря, с бицепсами и вздувшимися жилами, как у здешнего, приютского тренера по фитнесу Гая, штрих код на ней, и снова фыркнул. Чего уже не было слышно из-за звяканья опрокинутой собеседником перечницы. Протянув оставленную свободной для дел левую руку, Рэймонд спокойно поднял и поставил на донце пластмассовое яйцо с шестью дырками.
− И покатаю, замётано, я всех желающих катаю… на досуге, − наклон головы, улыбка в негромком голосе, чуть дурашливая. − Вот глаза завязывать поостерёгся бы, и в зрячем-то состянии штурманские навыки растерял почти, в стенку впаяемся ведь.

Отредактировано Рэймонд Скиннер (26-04-2012 21:37:08)